Равнодушные - Страница 85

«Ведь ты отец Инны!» — казалось, досказывало его лицо.

— Спасибо… спасибо, дорогой! — с какой-то особенной горячностью проговорил Козельский, словно бы торопясь заранее обязать Никодимцева своей задушевной благодарностью. — И возвращайтесь скорее, а то моя Инночка стоскуется! — прибавил Козельский, нежно взглядывая на дочь.

Инна невольно покраснела за отца.

— Однако пора и в вагон… Сейчас третий звонок! — проговорил Никодимцев.

И он несколько раз поцеловал руку Инны, с которой она сдернула перчатку, облобызался с Козельским, уже оправившимся от волнения и принявшим серьезный и в меру опечаленный вид, какой полагается иметь на проводах, взошел на площадку и глядел на невесту восторженно-проникновенным взглядом.

И Инна не спускала взгляда с Никодимцева.

— Так я завтра же напишу вам, Григорий Александрович. Вы в Москве не остановитесь?

— Нет. Пишите в Приволжье. А потом я сообщу Инне, куда писать… Мой привет Антонине Сергеевне и Татьяне Николаевне!..

— Спасибо… Они жалеют, что не могли проводить вас. Жена нездорова, а Тина хандрит…

Раздался третий звонок. Обер-кондуктор свистнул, и с паровоза разнесся ревущий свист.

Никодимцев простился еще раз с Инной долгим, серьезным и грустным взглядом, поклонился Козельскому и взволнованно проговорил:

— Берегите Инну!

Поезд тронулся.

Никодимцев еще раз поклонился, взглядывая на Инну, и вошел в вагон.

— Чудный человек Григорий Александрович! Какая ты счастливица, Инна, что у тебя будет такой муж. И как он тебя любит! — проговорил вдруг Козельский.

Инна Николаевна ничего не ответила.

Прошли последние вагоны. Козельский подал дочери руку, и они направились к выходу среди толпы провожатых. Козельский несколько раз приподнимал цилиндр, кланяясь и отдавая поклоны знакомым.

— Едем вместе, Инна. У меня карета. Я тебя завезу домой! — сказал он, когда они вышли на подъезд.

Глава двадцать шестая

Несколько минут отец и дочь ехали молча.

— Инночка!.. У меня к тебе большая просьба! — проговорил наконец Козельский ласковым, почти заискивающим тоном.

— Какая, папа?

— Выручи меня… Попроси Григория Александровича… Я понимаю, тебе неловко, но…

— О чем просить? — нетерпеливо и сухо спросила Инна.

— Чтобы он не отказал помочь мне выпутаться из очень неприятной истории в правлении… Чтобы он дал мне в долг пять-шесть тысяч и чтобы устроил мне место… Из правления я ухожу… Я сам напишу Григорию Александровичу, но напиши и ты… Поддержи мою просьбу, Инночка… Он для тебя все сделает…

— Но, папа… Ужели ты не понимаешь, что ставишь меня в невозможное положение? Ты не сердись, но я не могу исполнить твоей просьбы и умоляю тебя не просить у Григория Александровича денег. И то он заплатил пятнадцать тысяч за развод… Извернись как-нибудь!

— Ты не хочешь выручить отца?! — проговорил с упреком Козельский.

«Отец! Хорош отец!» — подумала Инна и вспомнила, как он занимал деньги у одного из ее поклонников.

— Я не могу просить Григория Александровича! — отвечала Инна Николаевна.

— Не можешь?.. Но понимаешь ли ты, что я нахожусь в отчаянном положении… Ты говоришь: «извернуться…» Я изворачивался, пока мог, а теперь…

И Козельский стал рассказывать о том, что ему необходимо возвратить пять тысяч, взятые им в долг у еврея-подрядчика, иначе — скандал… Его репутация будет замарана. Дело может дойти до суда… Враги его в правлении воспользуются случаем… А Никодимцеву ничего не стоит достать пять тысяч…

— Но я знаю, у него денег нет…

— Пусть выдаст вексель… Под его вексель я достану денег… Инна! Умоляю тебя… Другого выхода нет… Пожалуй хоть маму, если не жалеешь меня…

— Хорошо… Я напишу Григорию Александровичу!

— Завтра напиши…

— Завтра напишу! — холодно проговорила Инна Николаевна.

Козельский облегченно вздохнул.

— Спасибо, спасибо тебе, Инночка… Ты спасаешь меня…

Инна молчала. Отец понял, что дочь спасает его без особенного участия к нему, и про себя подумал о бессердечии детей, для которых он всегда делал все, что мог.

«И эта и Тина, обе они эгоистки!» — решил он и почувствовал себя обиженным.

Когда карета остановилась у подъезда, Козельский сказал дочери, что ему надо еще заехать по одному делу, но он скоро вернется.

— Так и скажи маме, пожалуйста! И ей о моих делах ни слова! — прибавил он и велел кучеру ехать на Васильевский остров.

Инна застала мать расстроенною, с красными от слез глазами.

— Мамочка! Что с тобой?

И, присаживаясь рядом с матерью на маленький красный диванчик, на котором Антонина Сергеевна много передумала о своих обидах оставленной жены, Инна целовала руки и лицо матери.

— Я уезжала на вокзал, и ты была молодцом, а вернулась, и ты… Что случилось? Что тебя расстроило, мамочка? — с тревожной нежностью в голосе спрашивала Инна.

— Ничего не случилось, Инночка… Так… взгрустнулось одной… Нервы зашалили… Не тревожься, моя милая, ласковая деточка! — говорила, стараясь улыбнуться, Антонина Сергеевна, тихо гладя своею красивой белой, с длинными пальцами, рукой закрасневшуюся на морозе щеку Инны.

Но улыбка Антонины Сергеевны вышла грустная и какая-то беспомощная.

«Уж не узнала ли мама о связи отца с Ордынцевой? Не нашла ли она какой-нибудь улики?» — подумала Инна, зная, что мать имела слабость в отсутствие отца посещать его кабинет и интересоваться разорванными письмами, брошенными в корзину.