Равнодушные - Страница 88

Нечего и говорить, что Антонина Сергеевна, как большинство влюбленных жен, считала виноватыми «особ», завлекавших ее мужа, а его — лишь бедной жертвой, не устоявшей против бесстыдного искушения. Не будь таких подлых особ, разрушающих семейное счастие, — и Ника не изолгался бы вконец и остался бы верным мужем.

Инна решительно не находила слов, которые могли бы утешить мать, и только удивлялась, как она до сих пор не привыкла к этим постоянным изменам отца. Кажется, пора бы привыкнуть!

— Ты приняла бы, мамочка, валерьяна… Хочешь?.. Это успокоит твои нервы! — предложила Инна, увидавши, что мать снова готова расплакаться.

— Пожалуй, дай, Инночка… Капли на комоде…

Инна сходила за рюмкой и, приготовив лекарство, подала матери. Та выпила и, казалось, несколько успокоилась.

— А бог с ней, с этой Ордынцевой… Не стоит о ней говорить! — произнесла Антонина Сергеевна.

— Конечно, не стоит, мамочка!

— Но принимать ее я больше не буду… Она неприлична!

«О, если б мама знала, какова была я и какова сестра!» — подумала Инна и сказала:

— Но если Ордынцева приедет на фикс? Не выгонишь же ты ее?..

— Я ее так приму, что она больше не явится… Надеюсь, ни папа, ни ты, ни Тина не будете ничего иметь против этого?.. Можно мне не видать особ, которые мне противны?.. Имею я хоть это право?

— Да кто ж говорит, что не имеешь… Конечно, никто из нас не опечалится, если Ордынцевой не будет на фиксах… Разве один старый адмирал да юный инженер Развозов…

— Ты думаешь, никто больше?

— Кому же больше! — проговорила Инна, чтоб успокоить мать и дать лишний шанс отцу, когда он будет лгать, если мать потребует объяснений.

Но доказательства, находившиеся в кармане у Антонины Сергеевны, в виде начатого письма Николая Ивановича к Ордынцевой, неосторожно брошенного в корзину, так очевидно свидетельствовали о вине мужа, что слова Инны не произвели впечатления на Козельскую и только вызвали горькую усмешку на ее губах…

«Хорошо, что хоть дети ничего не знают!» — подумала она, гордая мыслью, что несет свой крест молча, никому не жалуясь, и наивно уверенная, что брань, которою она только что осыпала Ордынцеву, не выдает ее ревности.

— Что ж ты не рассказываешь, Инна, о проводах Григория Александровича! — проговорила Козельская тоном упрека, точно не сама она все время говорила об Ордынцевой, по-видимому, не особенно интересуясь проводами Никодимцева. — Много было провожавших его.

— Кроме папы и меня, никого.

— Отчего никого?.. Разве у Григория Александровича нет добрых знакомых, которые хотели бы проводить его?.. И наконец он занимает такое место… Ближайшие его помощники должны были бы его провожать… Это уж так водится…

— Может, и водится, но Григорий Александрович нарочно никому не говорил о дне отъезда… Ему, верно, интересней было пробыть полчаса со мной, мама.

— Вот почему?.. Тогда это очень мило с его стороны, Инна… Очень мило! Он совсем рыцарь… Знакомых никого не видала?

— Травинского встретила…

— Леву?

— Да.

— Что ж, он очень убит?.. Что там ни говори про него, как подло он с тобой ни поступил, Инна, а все-таки он тебя любил…

— Хороша любовь! И он был не убит, мама, а пьян! — резко проговорила Инна Николаевна.

Ее раздражало и обижало это постоянное напоминание матери, что муж все-таки ее любил.

— Быть может, он стал пить с горя, что ты его бросила? Когда любят…

— Ах, мама… Совсем ты не знаешь людей! — перебила Инна.

И, чувствуя, что может наговорить матери неприятностей, она встала и, прощаясь с матерью, проговорила, стараясь сдержать свое раздражение:

— Не говори мне, мама, о Травинском… Не напоминай о глупости, которую я сделала, выйдя за него замуж… Если б ты… знала больше людей, ты остановила бы меня от этого брака… Прости!.. Я, конечно, не обвиняю тебя… Ты ведь думала, что он меня очень любил… И теперь думаешь, что он очень любит… А этот любящий человек…

Инна вовремя удержалась, чтоб не сказать матери, какими позорными словами назвал ее этот любящий человек, и, чувствуя прилив жалости к ней, стала целовать ее лицо и руки и мягко и нежно говорила:

— Ложись-ка лучше спать, мамочка, и вспомни, родная, что ты от жизни все-таки взяла, что могла, и была счастлива с папой… А я молодость… прошутила и только, теперь поняла, что любовь не шутка и жизнь не игрушка! — прибавила Инна.

И, улыбнувшись глазами, вышла из комнаты матери и прошла в свою.

Взглянув на сладко спавшую Леночку, Инна Николаевна надернула на ее обнаженные розовые плечики одеяло, тихо прикоснулась губами к ее закрасневшимся щечкам и, осторожно ступая по комнате, присела к туалету и стала раздеваться, думая о том, как ей тоскливо будет без Никодимцева и как она любит его.

— Можно к тебе на минуту? — спросила Тина, чуть чуть приотворяя двери.

— Входи!

С распущенными золотистыми волосами, одетая в капот из тонкой белой шерсти с голубыми кордельерами, слегка перехватывающими ее тонкую талию, с открытой шеей и оголенными из-под широких рукавов белыми руками, на мизинцах которых блестели кольца, с крошечными красными туфельками на ногах, белевших сквозь ажурные шелковые чулки, вошла Тина, обворожительная и, видимо, сознающая свою обворожительность, внося с собой душистую струйку любимых ею духов — Cherry Blossom.

Инна обернулась и глядела на сестру, невольно любуясь ею, — такая она была интересная, вся сияющая белизной хорошенького, дерзко-самоуверенного лица, красиво посаженной, словно точеной шеи и изящных рук, свежая и благоухающая, струйная и гибкая, с карими холодными глазами рыжеватой блондинки.